– Ага…

Тут Охотник вспомнил мертвую служанку и темный след через всю кухню, от двери до окна. Не убийцу ли он одарил поспешным милосердием?.. Но что сказано, то сказано.

Шенги повернулся к люку, который вздрагивал в такт ударам, и возвысил голос:

– Эй, «крысоловы»! Я хочу говорить с… – Охотник не сразу припомнил имя своего вчерашнего неприятеля. – С десятником Мрабишем. Я…

Что – «я», Шенги не успел объяснить, ибо краем глаза увидел, как тень, комочком сжавшаяся на темной крыше, вдруг распрямилась, приняла очертания человеческой фигуры, резко взмахнула рукой…

Забыв о переговорах, Шенги упал набок, перекатился, уходя от узкого и длинного ножа, снизу вверх ударил ногами, угодил каблуком в пах «приплюснутому». Тот взвизгнул, согнулся пополам, хватая ртом воздух. Нож куда-то улетел. Удар по ногам – грабитель растянулся ничком и замер, почувствовав у горла когти.

Шенги склонился над человеком, который только что пытался его убить.

– Это что за пляски на лужайке? Ты чего железом размахался?

– Ярвитуш… – вытолкнул грабитель из перехваченной ужасом глотки.

– Что – Ярвитуш?

– Десять золотых… за тебя…

Шенги присвистнул. Все стало ясно.

Старый знакомый, проспавшись после зелья, развязывающего язык, пришел в ужас: он же выдал секреты «ночного хозяина»! Наверняка неприятна ему была и мысль о том, что Охотник знает о тайнике в планке дверного косяка.

Десять золотых, да? Очень, очень хорошие деньги. Странно, что за Охотником не таскается по городским улицам армия бродяг, желающих заработать.

Под пальцами Шенги застыло горло врага. Парализованное страхом горло, забывшее, как дышать…

И что с ним дальше делать, с пленником-то?

Будь на месте Шенги, скажем, наемник, – добил бы грабителя, глазом не моргнув. И по-своему был бы прав.

Но Шенги не был наемником. Он был Подгорным Охотником, знатоком прозрачных складок с их причудливыми, изменчивыми законами. Когда-то Лауруш учил его драться и владеть мечом… но ведь – для защиты! Приходилось, правда, и убивать порой… так ведь приходится убивать, когда в твоих потрохах собираются порыться отточенным железом! Или, что еще хуже, с тем же самым железом суются к ученикам!

Но чтоб так… безоружного, беспомощного, в полуобмороке застывшего под когтями…

Шенги забыл о люке, на котором от ударов содрогались ящики с землей. Не слышал проклятий и угроз, которые неслись сквозь щели крышки.

Когти нетерпеливо шевельнулись. Чужая злая воля, все еще скрытно живущая в лапе, хотела крови. Это помогло Шенги решиться. Кто тут главный, в конце-то концов? Он или эта чешуйчатая коряга?!

А тут еще пленник обрел голос и просипел:

– Праздник же…

Шенги расхохотался и убрал лапу.

– Очень, очень смешно! Когда на грабеж шли – святой праздник не вспоминали… – Тут Шенги посуровел. – Не ты ли, крыса помоечная, служанку убил?

«Приплюснутый» истово замотал плоской башкой:

– Нет! Это Голый Череп!.. Я никого… я никогда…

Шенги поверил. Не потому, что разбойник казался искренним. Просто в этот миг в ушах Охотника зазвучал другой голос. Гнусавый властный голос человека, который весьма доволен собой:

«…Я ж тебя, как ту сучку…»

Шенги глянул на пленника. Сквозь зрачки его смотрела сама Судьба, которая вдруг решила смилостивиться.

– Ползи к карнизу, не выдам. Найдут тебя – так уж суждено, не найдут – благодари Безликих.

На роже ошалевшего от счастья «приплюснутого» светилось горячее желание благодарить Безликих от этого мгновения и до последнего вздоха. Не сказав ни слова, незадачливый грабитель пополз к карнизу, стараясь, чтобы его не видно было со двора.

А Шенги нагнулся над люком, вслушиваясь в происходящее на чердаке. Лицо Охотника, тревожно-напряженное, вдруг расплылось в улыбке. Потому что там, где только что бранились и грозили не то четверо, не то пятеро «крысоловов», теперь властвовал один голос. Незнакомый, пронзительный, с привизгиванием, свирепо-гневный… чудесный голос!

– Колоды еловые! Да утопит вас Многоликая в трясине! Да я до короля дойду! Я с вашим сотником знаком… я сегодня же…

Толстенький хозяин дома оказался человеком понятливым и порядочным. Да, во время налета грабителей он от страха потерял всякое соображение. Но когда возле лица перестал маячить нож, а с рук спали веревки, толстяк осмыслил увиденное, преисполнился благодарности и побежал выручать Совиную Лапу.

– До вас, «крысоловов», не докричишься! Пока бы вы соизволили пожаловать на шум, и меня бы зарезали, и жену бы изнасиловали, и сундуки бы вывернули! А он… из всего города – один… пришел, заступился…

– Может, он с другими разбойниками добычу не поделил? – с упрямой надеждой буркнул Мрабиш.

– Молчать!.. Если вы хоть пальцем… если хоть одна царапина… клянусь, вы все до последнего костра будете Гиблую Балку патрулировать, уж я расстараюсь… попрошу Хранителя Города… А ты, недоумок, полюбуйся на свою бляху десятника, недолго тебе ее носить осталось!.. Ах да, с Совиной Лапой еще парнишка был, тоже бил грабителей. А ну, сказывай, куда вы парнишку дели!

От всей широты своей счастливой души Шенги посочувствовал невезучему десятнику.

– Эй, Мрабиш! – крикнул он в щель. – Не грусти! Твой десяток повязал банду, верно?

И, подцепив когтями тяжелый ящик, в котором курчавилась морковь, поволок его с крышки люка.

В переулке, где очутились Нитха и Тхаи, и впрямь была драка, но она закончилась еще до того, как героические наррабанки отбили атаку насильников.

Теперь они шли меж заборов, враждебно поднявшихся справа и слева, мимо запертых наглухо ворот и калиток. Ближе к Тележной улице им не раз пришлось шарахнуться от лежащего на земле мертвого тела, но когда они удалились от места сражения, город принял почти обычный облик, даже прохожие стали появляться. Правда, вид они имели настороженный, шли поспешно, явно мечтая поскорее очутиться под защитой прочных стен.

Куда брели наррабанки? А куда глаза глядят. Правда, понимала это лишь Нитха. Рабыня полностью доверилась своей спутнице (а может, просто боялась задать вопрос). Она шла, на шаг отстав от Нитхи, и торопливо, сбивчиво рассказывала о жизни в Нарра-до, где она была не столько рабыней, сколько подругой юной красавицы Сайкеши.

Нитха слушала краем уха. Ей не было дела до того, как бедняжка Сайкеши, оставшись круглой сиротой, вышла замуж за гурлианского купца. Девушке хотелось приказать Тхаи заткнуться. Но она понимала, что этот словесный поток вызван потрясением, которое только что перенесла рабыня. И может смениться чем угодно – например, слезами. Нет уж, пусть лучше говорит…

Сама Нитха останавливала каждого встречного и пыталась его расспросить. Отвечали ей односложно и неохотно. И каждый ответ все вернее нагонял беспросветную тоску. Девочке казалось, что она вечность бродит по этому страшному городу. На самом деле их путь продолжался не так уж долго и лежал по закоулкам вдоль Тележной и Шорной улиц.

Нитха кляла себя за то, что заговорила с Тхаи там, возле горящего храма. Однако бросить свою беспомощную спутницу на произвол судьбы ей даже в голову не пришло.

Но тягостному кошмару пришел конец. Если в городе трудно найти человека, то медведя в нем отыскать все-таки немножко проще.

Какой-то старик, окинув наррабанок удивленным взглядом, бросил пару фраз и махнул рукой. Нитха, призвав на голову почтенного старца благословение всех богов, поспешила туда, куда указал этот взмах.

Тхаи спешила следом. На ходу она продолжала рассказ о том, как купец уехал, а Сайкеши, оставшись без мужа с грудным сыном на руках, вынуждена была распродать почти все оставшееся после отца добро – кроме верной рабыни; как обе зарабатывали на жизнь вышиванием платков; как соседки наперебой советовали Сайкеши найти богатого покровителя. Но госпожа честно ждала возвращения мужа. И маловерные были посрамлены: купец Дейшагр вернулся и забрал жену и сына к себе в Гурлиан…